None
Пользователь
Последнее редактирование:
Имя персонажа: Флинт
Никнейм в лаунчере: None
Раса: Дворф
Рост: 130 см
Религия: Почитание предков
Атрибуты:
Сила — 14
Ловкость — 12
Выносливость — 15
Телосложение — 13
Интеллект — 8
Мудрость — 7
Восприятие — 10
Профессия [добывающая]: Рудокоп
Профессия [ремесленная]: Кузнец
Возраст: 79 лет
Внешность: Крепкий, коренастый дворф с мощными руками, испещрёнными шрамами и ожогами. Кожа грубая, словно выточена из гранита. Борода густая, темная. Глаза — тёмные, словно бездна. На левом ухе — след от ожога. Носит кожаный костюм цвета крови с металлическими вставками и позолоченным поясом, ботинки с заклёпками и тяжелые перчатки, затянутые ремнями.
Знание языков: Общий, Дворфийский.
Характер и личность: Обожает посиделки за кружкой эля. Немного молчалив, но иногда рассказывает байки, часто преувеличивает.
Положительные черты: Трудолюбив и настойчив, не терпит лжи, ценит честь.
Отрицательные черты: Упрям до безумия, подозрителен к магии и волшебникам.
Никнейм в лаунчере: None
Раса: Дворф
Рост: 130 см
Религия: Почитание предков
Атрибуты:
Сила — 14
Ловкость — 12
Выносливость — 15
Телосложение — 13
Интеллект — 8
Мудрость — 7
Восприятие — 10
Профессия [добывающая]: Рудокоп
Профессия [ремесленная]: Кузнец
Возраст: 79 лет
Внешность: Крепкий, коренастый дворф с мощными руками, испещрёнными шрамами и ожогами. Кожа грубая, словно выточена из гранита. Борода густая, темная. Глаза — тёмные, словно бездна. На левом ухе — след от ожога. Носит кожаный костюм цвета крови с металлическими вставками и позолоченным поясом, ботинки с заклёпками и тяжелые перчатки, затянутые ремнями.
Знание языков: Общий, Дворфийский.
Характер и личность: Обожает посиделки за кружкой эля. Немного молчалив, но иногда рассказывает байки, часто преувеличивает.
Положительные черты: Трудолюбив и настойчив, не терпит лжи, ценит честь.
Отрицательные черты: Упрям до безумия, подозрителен к магии и волшебникам.
| Глава I — Искра в камне |
Сшилдморан, сердце Кас Модуна, 1438 год после Небокрушения. Камень там пел — не словами, но звуками: лязгом цепей шахт, гулом литейных горнов, эхом шагов по влажным аркам улиц, прорубленных в недрах горы.Здесь, в крошечной мастерской на четвёртом ярусе, родился Флинт — ребёнок с глазами цвета бездны. Он не кричал при рождении. Просто смотрел. Будто оценивал прочность этого мира, как проверяют руду перед закалкой. С юных лет Флинт отличался от остальных детей, и не в манере показной — не был он ни громче, ни сильнее. Он был внимательнее. Пока сверстники кидались угольными крошками и бегали по мостам-переходам между домами, он сидел на выступе около шахты, слушая, как воздух меняется перед обвалом. Флинт просто не доверял словам. Он чувствовал вещи, которые не могли быть высказаны. Порой касался ладонью камня, и казалось, что тот отвечает теплом. Он знал, где рудная жила прячется глубже.. Старшие мастера хмурились. «Слишком точно. Слишком быстро. Неестественно.»
— Камень говорит со мной, — однажды обронил он отцу.
— Камень не говорит, — буркнул тот, не поднимая головы от наковальни. — Камень молчит. Учись у него.
Юный Флинт не был дарован блестящим умом, не блистал в спорах, не жаждал внимания — но в нём с ранних лет горела особая, тихая решимость, как жар в глубине угля, не видимый снаружи, но способный расплавить даже бронзу. Когда другие юнцы из мастерской отлынивали под предлогом жары, он стоял у наковальни до самого заката, а иногда и дольше. Капли пота стекали по лбу, щипали глаза, но он не отрывался от ритма: молот – поворот – удар. Он задавал вопросы старикам, мастерам, даже тем, кто не считал себя учителем. Он разбирал старые доспехи, изучал, как течёт заклёпка, как живёт линия клинка. Порой он брал в руки изделие и просто держал его долго, молча, чувствуя его вес, изгиб, холод стали — будто слушал вещь, как живое существо.
— Почему ты не идёшь отдыхать, мальчишка? — спрашивал однажды сварливый мастер Дургрим, завидев, как Флинт уже в седьмой раз переплавляет одну и ту же железяку.
— Потому что в прошлый раз я сделал гвоздь. А сейчас хочу — замок, — ответил он, не поднимая глаз.
С годами он стал не только молот держать, но и чертить эскизы, высчитывать баланс. Он изучал старинные методы, записывал в потрёпанную тетрадь формы древних печей, способы закалки из других регионов Кас Модуна. Ему рано пришлось учиться одиночеству — но оно не сломало его. Оно сделало его внутренне собранным, наблюдательным, терпеливым, как наковальня, ждущая правильного удара. Флинт просто наблюдал за этим миром, зная, что в нём есть место, которое пока не видно. И пусть сам он был молчалив и нелюдим, металл с каждым годом слушался его охотнее, как будто уважал настойчивость. Когда Флинту исполнилось двадцать два он уже знал о себе одно: он не такой, как другие. Он наблюдал — слишком много, по словам кузнеца Торвара, который частенько подмечал, что "мальчишка видит, как будто сквозь железо смотрит". В его взгляде была тихая внимательность, почти неудобная — как будто он собирал в уме не слова, а узоры, звуки, смыслы, что текли под поверхностью жизни. С раннего детства он просыпался раньше солнца. Не потому что его звали работы или обязанности — их на ребёнка никто не возлагал. Просто тишина рассвета была для него особенной. Он выходил из дома, босиком, в шерстяной рубахе, и сидел на выступе у входа в Сшилдморанскую кузницу, наблюдая, как туман стекал по камням улиц. Он любил туман. В нём всё казалось незавершённым, словно реальность ещё не до конца выкована и может стать любой.
— Почему ты всё время смотришь на дым? — однажды спросила младшая кузнецкая, Либрин, с которой он делил один урок по шлифовке камней. Он не сразу ответил.
— Он... слушает, — наконец сказал Флинт. — А я жду, что скажет.
Такой ответ только подтвердил для соседей мнение: "Странный он". Когда другие веселились или ругались за краденый хлеб, Флинт сидел у старого обелиска шахтёров, в одиночестве. Его пальцы гладили тёсаный камень, и он, по его словам, "слушал, как он дышит". Позднее его начали звать Камнеслушателем — сначала в насмешку, потом в уважении. Однажды он смог найти подземную трещину в руднике, просто приложив ухо к скале. Старейшины говорили, что это опыт дедов, случайность, удача. Но в сердце матери Флинта жила тревога — она знала, как он замолкает, если в помещении начинает мерцать свет, как избегает мест, где случались несчастья, и как иногда шепчет с закрытыми глазами то, что потом оказывается правдой. Он был вежлив, тих, не спорил с правилами — но всегда следовал своим маршрутам. Если наставник говорил идти к шахте, он шёл — но обходным путём. Если отец учил ковать угол под прямым сечением, Флинт делал так же — но металл звучал у него иначе. Он не знал, почему. Он просто делал "как правильно" — но не по чужим словам, а по зову внутри.
| Глава II — Трещина в камне |
Камень не раскрывается сразу. Он медлит, копит напряжение, шепчет веками, прежде чем даст трещину.Так и Флинт. Первые десятилетия жизни в Сшилдморане он был молчалив, почти суров. Работал — молча. Ел — в одиночестве. Слушал, но не отвечал. И только изредка, очень изредка, бросал короткие фразы, сдержанные, как сухой удар кирки. Но время шло, и с ним — лёгкие сдвиги. Не резкие, не яркие, а незаметные, как сдвиг почвы под землёй. Всё началось с того, что он стал здороваться первым.
— Мхистой пыли в бороду, Торгар, — бросил он как-то утром, проходя мимо пожилого дворфа, известного своей сварливостью. Тот от удивления чуть не уронил трубку. Не потому что фраза была необычна — просто от Флинта такого никто не ждал.
Позже он стал слушать байки, что рассказывались у костров в рудничных казармах. Раньше он сидел в стороне, ковыряя шнурки на сапогах. Теперь — кивал, иногда даже вставлял слово.
— Это ты про ту змею, что гнездо в шлеме свила? — как-то переспросил он, и те, кто сидел рядом, переглянулись: Флинт шутит?
Нет. Не шутил. Но в голосе его скользнул оттенок улыбки, почти тёплый, едва уловимый. Так камень впервые даёт отголосок пустоты внутри — там, где однажды возникнет жила. Он стал чаще сидеть в столовой рядом с другими, а не у дальней стены. Не болтал, не задирал, но не отстранялся. Когда кто-то падал на руднике, он не просто помогал подняться, но и мог сказать:
— Уж лучше упасть здесь, чем в шахте пятого уровня. Там подниматься сложнее — и пахнет хуже.
Никто не смеялся громко, но кто-то усмехнулся. А кто-то, и вовсе, похлопал его по плечу. Флинт по-прежнему не был душой компании. Но он стал своим. Не остряком, не хохмачом — просто другом, надёжным, спокойным. Тем, кто говорит мало, но честно, и кто всегда слушает. Он начал замечать смешное в мелочах. Как новички боятся эхо в тоннелях. Он не смеялся в голос, но улыбался глазами. А главное — он перестал бояться тишины среди других. Та тишина, что раньше была стеной, теперь стала пространством, где могут расти корни доверия. И всё чаще по вечерам его можно было увидеть у общего очага. Он сидел, глядя в пламя, и иногда, просто вдруг, говорил:
— А вы слышали, как один из нас однажды забыл, где оставил кирку, и три дня копал рукой?
Все смеялись, даже если история была стара как чёрная пыль шахты. Но смеялись не из-за рассказа. Смеялись, потому что это был Флинт. И он говорил это вслух.
| Глава III — Эхо Эфема |
Флинту шёл где-то семидесятый год. Возраст почтенный, но для дворфа — ещё не зрелость, а лишь устоявшаяся основа.За плечами — годы тяжёлого труда, тысячи ударов молота, сотни выкованных клинков, замков, осей и элементов брони. Он больше не был просто кузнецом. В родном Сшилдморане начали звать его не по имени, а просто: «Позови Мастера». Флинт, правда, не любил шумиху. Он просто знал: хорошая сталь — как хорошее слово. Прямая. Ровная. И оставляет след, если ей пользоваться правильно. Он жил скромно, работал усердно, избегал громких застолий, хотя за ухо затащить на праздник его могли. Он не смеялся громко, но стал улыбаться чаще. Особенно с подмастерьями — у него их теперь было трое. Когда один из них запутался в устройстве многозубой шестерни, Флинт не только объяснил — он впервые в жизни рассказал это в форме анекдота. Подмастерья сперва опешили, а потом рассмеялись — и тогда Флинт усмехнулся чуть шире, чем обычно. Но были вечера, когда даже раскалённый уголь в горне не мог отвлечь мысли. Они возвращались к Эфему. Говорили о нём в трактирах, на рынках, у шахтных подъемников. Месте где, по слухам, растут деревья с листьями, сверкающими, как бронза. Где породы сами трещат под пальцами, и руда будто бы "плачет", когда её касаешься. Где не ступала нога ни одного дворфа, ни одного человека… и где всё, казалось, ждёт только тебя. Флинт слушал. Не всегда отвечал. Но в груди, под слоем мышц и саженой рубахи, что-то зудело. Привычный ритм работы начал казаться слишком ровным. Слишком… отжившим. Он начал складывать в сундук старые карты. Перебирал, сам не зная зачем, компасы, кожаные наручи, обрывки путевых журналов, когда-то доставленных караванами из прибрежных портов. Но мастерскую он не бросал. Он всё ещё был Флинт — честный кузнец, уважаемый в Сшилдморане. К нему шли за заказами, его приглашали на суды в качестве знатока, его имя стояло в реестре городских мастеров под гравировкой: «Не сгибается, как и его клинки». И всё же… когда очередной купец упомянул за кружкой, что экспедиции на Эфем становятся всё чаще, а одна гильдия с юга ищет кузнеца для сопровождения…
…Флинт в тот вечер долго не гасил горн. Он говорил себе: «Пустяки. Слухи. Мальчишеские мечты». Но пальцы снова нащупали карту. И в темноте, лишь под треск углей, он прошептал:
— Эфем…
Слово, которого ещё не было в его жизни — но уже было в его сердце.
| Глава IV — В путь |
Флинту исполнилось семьдесят девять. В Сшилдморане, где зима греет дольше, чем лето, это считалось расцветом мудрости, временем почета, покоя… и предсмертной скуки. Но в сердце Флинта не было покоя. Слово Эфем больше не было просто разговором в трактире, пересказом слухов или шёпотом у шахтного костра. Оно пульсировало в его груди, как молот в горне: тяжело, громко, упрямо. С каждым днём оно отзывалось во взгляде, в мыслях, в том, как рука сжимала клещи — будто железо больше не желало слушаться, если не будет ковано во имя нового. Наступило утро, когда всё изменилось. Он встал как обычно. Поставил котёл. Разжёг горн. Наточил молот. Но не смог ударить. Стоял, глядя в пламя, и вдруг почувствовал: этот огонь больше не его.
— Я стал мастером. Я стал именем. — тихо проговорил он, глядя на своё отражение в висящем на стене клинке. — Но я ещё не стал… собой.
В тот же день он снял с крюка старый кожаный рюкзак. Достал из сундука сапоги на медных заклёпках. Запечатал печатью мастерскую, поручив её подмастерьям, и оставил письмо, в котором не было прощания — только:
«Смело куй дорогу, даже если нет наковальни под ногами».
Путь в Эфем не был лёгким. Сначала — Флисбург и лодки с купцами, где пахло рыбой, пролитым ромом и мечтами. А затем — океан, бескрайний и серый, как рудные жилы в полумраке шахты. Флинт стоял у борта корабля, глядя на горизонты, и в первый раз за многие десятилетия не знал, что ждёт впереди. Это его не пугало. Он больше не был юным, но в нём снова проснулась жажда открытия, которую не могли закалить даже все пройденные годы подземного ремесла. Когда первый клочок земли Эфема показался из тумана — острые скалы, зубцы лесов, дрожащие под светом чужих звёзд — он не закричал, как другие, не вскрикнул от восторга. Он просто выдохнул, как будто наковальня, которую он нёс внутри себя, наконец слетела с души. Новая земля встретила его не теплом, но вызовом. Воздух был другим — терпким, как уголь перед вспышкой. Земля звенела под ногами, как будто давно ждала кого-то, кто умеет слушать металл. Люди, эльфы, дворфы, изгнанники, мечтатели — здесь были все, кто решился оторваться от прошлого. Флинт не знал, кем станет здесь. У него не было готовой кузни, знатного титула, покровителей. Только руки, знания — и взгляд, полный огня...
